мячики, пока мы будем играть?

— Да, Колли, — подхватил отец. — Давай с нами. Можешь заодно быть судьей. Будешь следить, чтобы все было по правилам.

— Судьей? — воскликнул, наливаясь краской, Бофф. — Нам нужен судья? Я имею в виду, никто ведь никого не собирается обманывать, верно?

— Жизнь — это игра, и играть нужно по правилам. А обман — самое страшное преступление в мире, — выпалил я.

— Как ты прав, Колли, — произнес отец, мрачно посматривая на Боффа. — Будешь судьей.

Больше они не спорили, но даже в том, как они разминались перед игрой, я почувствовал злость, которая взволновала и обеспокоила меня. А когда началась игра, это был такой яростный поединок, что никто из нас не заметил, как вокруг корта собрались зрители. Обычно только слуга наблюдал за игрой с почтительного расстояния в ожидании, когда его позовут принести освежающие напитки, хотя иногда мы замечали торчащую из кустов голову удивленного аборигена из странствующих племен. Но на этот раз все было иначе. Неожиданно я увидел, что корт окружен со всех сторон. Там было, наверное, двести человек. Все они стояли молча, но по их лицам без труда можно было прочитать их намерения, и в руках они держали копья и мачете.

— Отец! — задохнувшись, вскричал я.

Оба мужчины посмотрели в мою сторону, а потом увидели то, что видел я. На какой-то миг все замерло, а потом с жуткими воплями аборигены ринулись на нас. Бофф бросился к калитке, и на мгновение мне показалось, что он решил драться, несмотря на то что это было равносильно самоубийству, но окружных офицеров, как видно, учат другому. Он схватил цепь, намотал ее на стойку и защелкнул на ней замок.

Враги остались снаружи, но в то же время мы, разумеется, оказались заперты внутри.

Если бы у них были ружья, не имело бы никакого значения, где мы находимся, внутри или снаружи. К счастью, огнестрельного оружия у них не было, а сетка оказалась слишком мелкой для широких наконечников их копий. И все равно они вскоре прорубили бы проход в сетке, если бы Бофф второй раз не продемонстрировал качество своей подготовки. Отец, охваченный возбуждением перед поединком, вышел из дома без оружия, но у Боффа был с собой револьвер, и, как только наши противники принялись рубить металлическую сетку, он аккуратно прицелился и пустил пулю между глаз самому рьяному из них.

Они в панике отпрянули, но лишь на секунду. Поняв, что Бофф больше не стреляет, они вернулись к ограждению, но теперь никто из них не хотел первым поднимать мачете.

— У меня осталось пять пуль, — негромко произнес Бофф. — Они знают, что первый, кто пойдет вперед, умрет, и это единственное, что их сдерживает. Но в конце концов нас это не спасет.

— Можно попробовать перебежать в дом, — предложил отец. — Тут всего-то пятьдесят ярдов. А когда мы доберемся до ружей…

— Боже правый! — воскликнул Бофф. — Вы что, не понимаете? Как только мы высунем нос за ограду, нам конец. И прошу вас, не говорите о ружьях. Если кто-то из них услышит…

Внезапно со стороны бунгало раздался громкий крик, и я подумал, что кто-то нас действительно услышал. Но клубы дыма и языки пламени красноречиво показали, что произошло на самом деле. Это было одновременно и хорошо, и плохо. Плохо — потому что горел мой дом, хорошо — потому что поджог уничтожит оружие, которым они иначе могли бы воспользоваться, и даже, возможно, привлечет внимание к нашему положению.

Отец, очевидно, недовольный тем, что Бофф стал решать, что нам делать, вдруг взял ракетку.

— Мы можем чем-то заняться, пока не пришла помощь, — сказал он. — Моя подача, кажется.

Возможно, игра началась как некий жест отчаяния, но очень быстро она превратилась в суровое противостояние, и страсти, прерванные нападением, закипели с новой силой. Вначале я стоял у натянутой сетки, сжимая в руке револьвер, и наблюдал за врагами, столпившимися вокруг корта, но потом игроки стали так часто интересоваться моим судейским мнением, что мне пришлось все свое внимание обратить на игру.

Однако самым удивительным во всем этом было поведение мятежников. Сперва они какое-то время решали, как нас вытащить из-за ограды. Затем все замолчали, кроме одного, как мне показалось, слуги-перебежчика, который с важным видом стал объяснять и комментировать игру своим собратьям, но потом и его голос стих, и под конец первого сета я понял, что они так же увлеклись состязанием, как сами игроки. Это было поразительное зрелище, словно я наблюдал за очень загорелой толпой болельщиков в Уимблдоне. Головы, следуя за полетом мячика, поворачивались из стороны в сторону, а когда они видели особенно сильный или сложный удар, били концами копий о землю и издавали одобрительные гудящие звуки.

Отец выиграл первый сет со счетом семь — пять и, похоже, собирался повторить во втором сете, но при счете один — четыре начала сказываться молодость Боффа, и отец неожиданно оказался в роли обороняющегося. Когда счет сравнялся, четыре — четыре, он как будто сдался окончательно, но я догадался, что он просто смирился с неизбежным и теперь берег силы перед решающей игрой.

Такая тактика оправдала себя. Бофф победил в этом сете со счетом шесть — четыре, но порядком выдохся, и в последнем сете явного преимущества не было ни у кого. Счет дошел до шесть — шесть, потом семь — семь, восемь — восемь, девять — девять, затем перешел во второй десяток. К этому времени уже начало темнеть.

— Послушайте, — подойдя к сетке, тихим голосом обратился к отцу Бофф, — давайте попытаемся растянуть игру как можно дольше. Я не знаю, что сделают эти ребята, когда мы закончим. Согласны?

Отец, ничего не ответив, вернулся на свое место и приготовился подавать. Четыре мощных прямых удара принесли ему четыре очка. Толпа загудела. Я, позабыв о своей судейской непредвзятости, захлопал в ладоши. Отец приготовился принимать.

Не знаю, возможно, он и пытался продлить матч. Возможно, специально отбивал изо всех сил совсем не простые подачи Боффа для того, чтобы отдавать очки. Но закончилось все это печально. Три раза подряд мячик с ошеломительной скоростью отлетал от его ракетки и приземлялся у самой задней линии. Ноль — сорок. Три матч-пойнта. Начались подачи Боффа. Снова молниеносное отражение, но на этот раз Бофф, под влиянием то ли злости, то ли страха, бросился к мячику и послал его в обратную сторону. Отец с огромной силой пустил мячик обратно, Бофф отбил. Отец ударил снова, Бофф опять отбил.

— Что вы делаете? — крикнул он.

Отец, подбежав к сетке, пустил мяч в самый угол корта, но Бофф сумел его достать, для чего ему пришлось растянуться на траве во весь рост. Но какой удар он сделал! Мячик высоко перелетел через отца и стал падать в самый дальний угол. Отец развернулся и с неимоверной скоростью бросился за мячиком. Мячик вращался в воздухе, и, ударься он о землю, отбить его было бы выше человеческих сил. Положение казалось безнадежным.

Но отец не собирался позволить мячику коснуться земли. Я затаил дыхание, когда увидел, что он решил сделать сложнейший из ударов — отбить мячик с лета, находясь спиной к противнику. Клянусь, наблюдающие за игрой аборигены тоже замерли.