Отец выкинул руку, но этого оказалось недостаточно. Подпрыгнул. Достал! Удар вышел ошеломляюще красивым: мячик полетел к Боффу, все еще лежавшему на траве, и мягко опустился в паре футов от его лица.

— Не попал! — отчаянно закричал он.

Радостный вопль отца сменился сердитым криком:

— Не попал? Не попал?

Он развернулся ко мне, обращаясь за решением, и развел руками. Бофф крикнул мне:

— Колли, ты же видел. Он не попал! Мячик упал за линией.

Он говорил, как и подобает окружному офицеру, властным голосом, не терпящим возражений. Но я был судьей, и поэтому тогда у меня было больше власти. Я покачал головой.

— Попал! — крикнул я. — Гейм, сет и матч…

С торжествующим криком отец перепрыгнул через сетку. И в тот же самый миг здоровенный черный парень с размалеванным лицом вставил в цепь на калитке свое копье и нажал на нее так, что та разорвалась. Воющая толпа бросилась внутрь.

На корте они пробыли всего каких-то десять секунд, прежде чем приехал первый лендровер с солдатами, но за это время они успели порубить лежащего Боффа на куски. Отцу, стоявшему на ногах и размахивавшему ракеткой, как кавалерийской саблей, удалось отделаться несколькими ранами, ко мне же (возможно, из-за того, что в руках у меня был револьвер, хоть я и был слишком ошеломлен, чтобы пустить его вдело) нападавшие даже не приблизились.

Когда вернулась мама, она, конечно же, очень расстроилась. Я думал, что, увидев живых мужа и единственного сына, она не станет сильно горевать по сгоревшему дому, но чем упорнее я пытался до нее это донести, тем сильнее становилась ее печаль. Позже, когда я рассказал ей про матч и в подобающих благородной смерти подробностях описал, как Бофф героически пытался затянуть последний гейм, она зарыдала. Когда она пришла в себя, все уже было не таким, как прежде. Мне кажется, с тех пор я ни разу не видел, чтобы она смеялась над отцовскими шутками.

Не то чтобы он часто шутил. Одна из его ран воспалилась, и ему пришлось ампутировать правую руку по локоть. После этого он пытался научиться играть левой рукой, но его попытки не пошли дальше набивания мячика о землю. Через год о нашем корте напоминали только торчащие из густой травы железные стойки.

Вскоре после этого случая меня отправили учиться в деревенскую школу. Где-то в середине первого семестра меня вызвал к себе директор и сообщил, что произошел трагический несчастный случай. Мой отец чистил ружье, и оно случайно выстрелило. Или мать чистила ружье. Или, может, они оба чистили ружья — подробностей я так и не узнал. В те дни еще знали, как напустить туман в такие вещи.

Конечно, я ужасно горевал, но школа — такое место, где все забывается быстро, и домой я оттуда уже не вернулся. Последним известным желанием моих родителей относительно моего будущего было отправить меня в Англию. Я не чувствовал себя вправе пойти против него, даже когда стал настолько взрослым, что у меня появилась определенная свобода. И здесь я обрел счастье со своей английской работой, с английским браком, с английским здоровьем. Я копаюсь в своем маленьком огородике, читаю биографии политиков, поигрываю в гольф.

Но теннисом я не увлекаюсь. В школе я им не занимался и думаю, что никогда в жизни больше с ним не столкнулся бы, если бы мой директор не предложил мне билет на Центральный корт. Все равно я был в городе, так что глупо было не воспользоваться шансом попасть в Уимблдон.

Я получил настоящее удовольствие. От самого места, от зрителей, от игры, и меня не посещали тревожные воспоминания о былом до того мгновения, когда австралийский теннисист мощным ударом не перебросил мячик над головой своего американского противника, заставив того растянуться на корте.

И тогда я как будто увидел все снова.

Белый мячик летит через густой от тропических ароматов вечерний воздух.

Лежащая фигура на задней линии.

Умоляющий, отчаянный взгляд Боффа, наблюдающего, как мячик падает совсем рядом, но вне досягаемости и отскакивает прочь.

А вместе с ним его молодость, его надежды, его жизнь.

Сегодня на лице американца я увидел такое же страдание, услышал такое же неверие в его голосе.

Конечно, на кону были не жизнь, не мечты и не молодость. Но, как говорил отец, «жизнь — это игра, и играть нужно по правилам. А обман — самое страшное преступление в мире».

И у того американца с Боффом было нечто общее.

Оба мячика вылетели за линию на целых шесть дюймов.





ПЭЛЕМ ГРЭНВИЛ ВУЛХАУЗ

Дживс и похищенная Венера




Пэлем Грэнвил Вудхауз, один из самых популярных авторов «легкой» литературы XX века, родился в английском городе Гилфорд 15 октября 1881 года. Закончив колледж Далвич, он два года работал банковским служащим, а после стал вести колонку «Между прочим» в лондонском журнале «Глоуб». За годы писательского труда он сочинил почти сто романов, пять сотен рассказов и эссе, шестнадцать пьес и несколько стихотворений. Начало Второй мировой войны застало писателя в Париже, где он жил со своей женой. В 1941 году он был арестован нацистами и вывезен в Берлин. В 1956 П. Г. Вудхауз принял американское гражданство. В 1975 он стал Кавалером рыцарского ордена и умер в том же году в возрасте 93 лет.





~ ~ ~


Когда в прихожей зазвонил телефон, я услышал, что трубку поднял мой верный камердинер Дживс. Через какое-то время он просочился в мою комнату.

— Миссис Траверс, сэр.

— Тетя Талия? Что она хочет?

— Мне она этого не сообщила, сэр.

Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне кажется довольно странным, что, подходя к телефону, я не испытал никакого, если так можно выразиться, предчувствия беды. Нет у меня мистических способностей, и в этом моя проблема.

— Привет кровной родне.

— Здравствуй, здравствуй, Берти, юный позор рода, — ответила она своим сердечным тоном. — Ты трезв?

— Как стеклышко.

— Тогда слушай внимательно. Я звоню из крохотной деревушки в Гемпшире, называется она Маршем-ин-зе-вейл. Я остановилась в усадьбе Маршем-мэнор у Корнелии Фозергилл. Она — писательница, романистка. Слыхал про такую?

— В моем списке литературы такого имени нет.

— Было бы, если бы ты был женщиной. Я пытаюсь заполучить ее новый роман для «Будуара».

Тут я сообразил. Тетя — владелец, или владелица, еженедельной газеты для полоумных дамочек под названием «Будуар миледи».

— Ну и как, получается?

— Она уже колеблется. У меня такое чувство, что еще один толчок, и она сдастся. Поэтому ты и приезжаешь сюда на выходные.

— Кто, я? Почему я?

— Ты поможешь мне уломать ее. Пустишь в ход свое очарование…

— У меня его, к сожалению, не так много.

— Ну, пустишь то, что есть.

Я вообще-то не любитель свиданий вслепую, и если жизнь научила меня чему-то, так это тому, что разумный мужчина должен держаться подальше от женщин, сочиняющих романы.

— Там еще кто-нибудь будет? Я имею в виду, какое-нибудь яркое молодое общество.

— Не скажу, что здешнее общество молодое, но, можешь мне поверить, оно чрезвычайно яркое. Тут муж Корнелии, Эверард Фозергилл, художник, и его отец, Эдвард Фозергилл, тоже своего рода художник. В общем, не заскучаешь. Так что зови Дживса, пусть собирает вещи.

Я полагаю,