стоял, в отчаянии кусая губы, Хаустон сказал:

— Идея следующая: мы хотим, чтобы вы…

— Сели на хвост полиции, — пробормотал Макграт.

— Добывали новости, — строгим тоном продолжил Хаустон, — которые могут быть интересны нашим читателям. Возьметесь?

Жаклин подняла прозрачные голубые глаза.

— Возьмусь ли я? — выдохнула она и вдруг воскликнула: — Черт меня дери, да я зубами вцеплюсь!

Хаустон так и сел. Было видно, что в девушке чувство благодарности вступило в борьбу со скромностью и, похоже, одержало победу.

— Я благодарить вас на коленях! — продолжила она, молитвенно сложив ладони. — Мисс Лоринг, бедная женщина, Богу душу отдала. Честное слово, я мечтала написать об этом, но даже не надеялась, что мне так повезет. О, вы такой милый. Хотите я вас поцелую?

— Боже правый, нет! — воскликнул Хаустон.

Но Жаклин не слушала его. Она уже полностью ушла в себя. Носком туфли она постучала по ковру. На лбу ее пролегла сосредоточенная складка, и, видимо, приняв какое-то решение, она кивнула.

— Я неполноценная, — призналась она. — Я недавно в Англии и пока еще не знаю тут все входы-выходы. Но ничего, я вам накопаю материальчик — пальчики оближете Кто у вас самый главный начальник всего полицейского департамента?

— Заместитель комиссара Управления уголовных расследований.

— Хорошо! — живо откликнулась Жаклин. — Я буду с ним делать любовь.

У Хаустона глаза полезли на лоб.

— Нет, нет, нет, — произнес он.

— Да, да, да! — возразила Жаклин, энергично кивая головой.

— Вы этого не сделаете, мисс Дюбуа!

— Ничего не понимаю, — пожаловалась Жаклин. Изумленный и нерешительный взгляд ее опустился на ковер. — Вы не хотеть, чтобы я это сделала? Но почему?

— Это слишком долго объяснять, мисс Дюбуа. Если в общем, то могу сказать, что подобное не совсем согласовывается с политикой нашей газеты. Кроме того, есть некоторые… так сказать, практические соображения. Во-первых, вам к нему не прорваться. Во-вторых, если даже вам это удастся, от него вы ничего не узнаете.

Прозрачные глаза Жаклин заблестели.

— Ха, ха, ха! — сказала она. — То же самое мне говорили, когда я делала глазки Морнэю, juge d’instruction.[46] У него вот такие баки. — Она жестом показала бороду внушительных размеров. — А я все равно заполучила официальные фотографии перестрелки жандармов на рю Жан Гужон. Вот было шуму!.. Но если вы не хотите…

— Нет, мы такого определенно не хотим.

Жаклин разочарованно вздохнула, но тут же снова воспрянула духом.

— Хорошо, тогда я должна узнать имя полицейского, занимающегося этим расследованием, и делать любовь с ним. И еще, пожалуйста, со мной всегда должен быть редакционный фотограф.

— Фотограф? Зачем?

— Во-первых, это удобно. Работая в «Лои», я много раз делала отличные снимки. Однажды мне удалось фотографировать, как графиня де ля Тур Сен-Сюльпис она клепто-маньяк — ворует ожерелье из магазина Полье на рю де ля Пэ.

— В самом деле?

— О-ля-ля, это была сенсация! — довольно промурлыкала она. — Еще это полезно тем, что можно сфотографировать полицейского, который занимается чем-то нехорошим. Тогда надо ему пригрозить опубликовать фотографии, если он не расскажет то, что тебе нужно.

Хаустон слушал ее так, как будто впал в транс. Жаклин казалась окруженной розовым облаком невинности, как ангел на открытке к Дню святого Валентина. Он бы не смог удивиться больше, если бы Мона Лиза вдруг высунулась передним из рамы и показала язык. Наконец дар речи вернулся к нему.

— Начинаем мы с соблазна, а заканчиваем шантажом, — промолвил он. — Макграт, я не могу этого допустить. Девушка, вы уволены! Вы погубите эту газету за неделю.

— Если вы ее увольняете, — загремел Макграт, — то и я подаю в отставку! Во имя всех святых, у нас наконец появился настоящий журналист!

— Вы хотите, чтобы нас МВД прикрыло?

— А для чего у нас редакторы сидят? Ее статьи будут проверяться и, где надо, исправляться. Поверьте, если…

— Я еще хочу попросить, — несмелым голоском промолвила Жаклин. — У вас работает один фотограф, Генри Ашвин, он хороший человек, хотя и пьет, по-моему, слишком много виски-соды. Я хочу этого фото графа, пожалуйста.

— Ашвин? Почему именно Ашвин?

— Я знаю, что у него роман со служанкой Хейзел Лоринг. Да! Это наш козырь? Так вот, я даю ему виски, и мы разговариваем. Я уже у него много чего узнала.

— До того, как вас назначили?

Жаклин удивленно подняла брови.

— Ну да! Разумеется. Вот послушайте. Этой мисс Лоринг тридцать пять лет. В личной жизни она очень несдержанная и грубая. Генри Ашвин думает, что она обманщица, но не совсем в этом уверен. Еще она вся очень правильная, как вы говорите, ханжа. Замужем ли она? Нет. Но у нее есть жених, адвокат по имени Эдвард Хойт, и он увивается за ней уже пять лет, однако дальше этого у них дело не идет. Почему она не выходит за него, а?

— И почему?

— Я это выясню, — просто ответила Жаклин. — Теперь я расскажу то, чего не рассказала вам полиция.

— Да? — протянул Хаустон, все еще не выйдя из транса.

— Это то, что ее служанка рассказала Генри Ашвину, а Генри Ашвин рассказал мне. Когда мисс Лоринг нашли в том парке на скамейке в одном brassiere,[47] нижней рубашке и туфлях, остальная ее одежда лежала рядом с ней на скамейке.

Макграт тут же насторожился.

— Нам это известно. И не только нам, об этом во всех газетах знают.

— Да. Но! — Жаклин выдержала многозначительную паузу. — Есть еще кое-что. В ее одежду (да-да!) был завернут рыжий парик и темные очки.

Хаустон и Макграт озадаченно переглянулись, думая, не скрывается ли за этим выражением какая-нибудь французская метафора. Но Жаклин не оставила у них сомнений.

— Рыжий парик, — повторила она и для наглядности похлопала себя по макушке. — И дымчатые очки, через которые смотрят. — Тут она приложила к глазам руки, изображая очки. — Зачем ей они понадобились, а? Черт возьми, но и это еще не все! Точно известно, что она сама разделась. Ее служанка говорит, что ее хозяйка по-особенному складывала свои чулки, она их… zut!..[48] Хотите, я сниму свои и покажу, как она их складывала?

— Нет, нет!

— Хорошо, я просто спросить. Но это особенный способ. И еще платье тоже по-особенному сложено. Так вот, она снимает платье, и у нее с собой парик и очки. Что это значит? Вы разрешите мне это узнать? Пожалуйста. — На Хаустона устремились полные укоризны большие голубые глаза. — Вы сказали, что увольняете меня, это плохо. Я знаю, что я бестолковая сумасбродка, так все говорят в Париже, но, пожалуйста, вы же можете быть добрым, да? Дайте мне шанс, и я все сделаю, обещаю!

Хаустона одолевали самые мрачные предчувствия, но он был журналистом.

— Надеюсь, что так, — произнес он.



Инспектор Адам Белл из управления уголовных расследований стоял в аккуратной маленькой гостиной дома № 22 на площади Виктории. Он смотрел то в окно на парк, то на стоящего перед ним мужчину с бледным лицом.

В это промозглое зимнее утро площадь Виктории казалась погруженной в вечный сумрачный покой. Дома, окружавшие ее, были наглухо закрыты. В парке за зубцами металлической ограды ветви деревьев в блеклых сумерках казались черными и узловатыми,